Вспоминаю вчерашний разбор фильма Бертолуччи. Попытка забыть отвергнутую поэтическую инициацию с помощью политики – источник конформизма. Попытка компенсировать отсутствие поэтической мужественности мужественностью политической – фашизм (отсюда его ублюдочное мужеложество противопоставляемое эротике творчества). Мужеско-женская природа Красоты суть два ее аспекта: вечная мужская потенциальность (семя, зародыш) и преходящая женская актуальность (плод, продукт). Свойственное фашизму грубое политическое использование красоты как продукта граничит с ее уничтожением. Конформист хотел бы смыть кровь отвергнутого пойесиса уничтожением его философско-художественных проявлений, но не в силах сделать это своими руками, — он может лишь потворствовать этому уничтожению, молча наблюдать за этим. Слепота идеологии – это апелляция к неразличаемой ею самой реальности и призыв к выдуманной, воображаемой «нормальности». Конформист цепляется за руку идеологии, слепого поводыря.
Художник-куколка, раздавивший бабочку, а потому и сам неспособный выбраться из кокона, смирившись с убийством, сулящим забвение пойесиса, читает эпитафию императора Адриана:
Animula vagula, blandula,
Hospes comesque corporis,
Quæ nunc abibis in loca?
Pallidula, rigida, nudula,
Nec, ut soles, dabis iocos.
Душа скиталица нежная,
Телу гостья и спутница,
Уходишь ты нынче в края
Унылые, голые, блеклые,
Где радость дарить будет некому.
Адриан говорит о себе? Или о своем возлюбленном – утонувшем юноше Антиное? А о ком говорит художник-куколка (Марчелло)? О себе или об Анне (Лина-Лино)? Быть может, и в том и в другом случае гибель второго означает гибель первого?
«Смертные все прозвали его Эротом крылатым, Боги ж – Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья» — цитирует Сократ Федру слова древних. Эротика смертных проста и понятна. Но для того, у кого зудят не проросшие крылья, она оборачивается болезненной птеротикой. Убить и воскресить Птерота – мания конформиста. Фашизм (шире — политика) обещает лишь первое…
Вспоминаю вчерашний разбор фильма Бертолуччи. Как обычно в разговоре о великом произведении – мучительно больно от того, что сказано слишком много и мучительно больно от того, что сказано ужасающе мало…