(Из записных книжек) «Книга и евреи»

…начала работу выставка «Евреи — народ книги».
Организаторы постарались наглядно доказать
существование неразрывной связи между
книгой и еврейской культурой (из газеты)

Приписываемый Магомету известный афоризм «евреи — народ книги» часто понимается в том смысле, что евреи очень любят читать книги. И, действительно, в советское время в любом еврейском доме, который мне приходилось посещать, стены были плотно закрыты шкафами, набитыми (иногда в два ряда) книгами. Ну, а процент евреев среди посетителей публичных библиотек, кажется, был выше, чем среди советских шахматистов. Эту любовь советских евреев к книгам можно пытаться объяснить неосознанным наследием еврейской традиции. Подтверждением этому мог бы служить тот факт, что почти в каждом ортодоксальном еврейском доме можно обнаружить ломящиеся от обилия увесистых томов полки.

Однако следует заметить, что большинство книг еврейской традиции относятся к Устной Торе и, на самом деле, книгами (в общепринятом смысле этого слова) не являются. Собственно и вышеупомянутый афоризм должен звучать иначе: «евреи – народ Книги». Конечно, имелась в виду Книга книг – Тора (или шире – Танах). То есть, у еврейского народа есть одна единственная Книга. Именно так, думается, и следует характеризовать еврейскую культуру со времен канонизации Танаха и примерно до IX в. н. э. Рискну, несколько упрощая историческую картину, утверждать, что на протяжении всего этого многовекового периода евреи не писали книг – это было несовместимо с основными установками еврейской культуры того периода, что объясняется как раз ролью и местом в ней Книги.

Дело в том, что сама Письменная Тора – это не книга для чтения; она написана не для того, чтобы человек узнал что-то новое о мире, насладился искусством описания или ощутил определенные эмоции в связи «ужасностью и жалостностью склада событий» (1). Тора – это указание (таково буквальное значение этого слова), и поэтому главное действие по отношению к ней – ИСПОЛНЕНИЕ. И если ее и возглашают публично (еженедельное чтение Торы в синагоге), то целью этого общественного ритуала, в конечном счете, опять же является исполнение.

Таким образом, функция Книги в еврейской культуре радикально отличается от роли, которую играла книга в культуре греческой и продолжает играть в сегодняшней западно-европейской (2). Различие это можно сформулировать очень просто: еврей (и еврейский народ в целом) – не читатель, а герой Книги (3). Вспомним, например, как Моше говорит Всевышнему: «…сотри меня из книги Твоей» (Шмот 32:32), — или предписание, согласно которому каждый еврей обязан во время праздника Песах видеть себя исходящим из Египта. У героя Книги есть его роль, которую он должен исполнить. Письменная Тора в общих чертах диктует еврею его обязанности и рисует стоящие перед ним цели. Устная же Тора устанавливает корреляцию между сюжетом Книги и сиюминутной действительностью, прописывает детали поведения, устанавливает галаху. Поскольку именно этим и определяется строй жизни героя Книги, каждый еврей обязан изучать пути процесса корреляции. В этом и состоит заповедь талмуд Тора (изучение Торы). Процесс этот должен продолжаться до тех пор, пока не реализуется указанная Книгой цель.

Ясно, что Устная Тора и вовсе далека от того, чтобы быть книгой. Помимо изначально существовавшего запрета на ее запись, она, по природе своей, не фиксируема, хотя бы в силу изменчивости действительности. Устная Тора открыта, устремлена в будущее, она постоянно дополняется (4). Это принципиально незавершенный текст, автор которого – народ, изучающий Книгу. Каждый представитель этого народа не только может, но обязан вписать в этот текст свою букву, слово, фразу. Более того, в принципе, каждый должен и вмещать в себя Тору, и воплощать ее собой. В трактате «Шаббат» (105б) сказано: «Стоящий над умирающим [евреем] должен разорвать на себе одежду. Ибо чему это подобно? Сгорающему свитку Торы». Раши комментирует: «…ибо нет еврея, за которым не было бы ни [слов] Торы, ни заповедей»

Итак, ни Письменная, ни, тем более, Устная Тора не являются книгами в общепринятом смысле. Это следует помнить, когда мы беремся оценивать роль книги в еврейской культуре. Это стоит иметь в виду, когда мы рассматриваем судьбы современной культуры и меняющуюся в ней роль книги.
——————————————————————————
(1) См. Аристотель. Поэтика 1453b
(2) Не случайно С. Аверинцев отказывается говорить о «библейской литературе», предпочитая использовать термин «словесность». См. его статью «Греческая литература и ближневосточная словесность» // Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. «Каждое слово Библии говорится всякий раз внутри непосредственно-жизненного общения говорящего со своим Богом и себе подобными… Поэтому это слово – принципиально неавторское слово, брошенное на волю потока, предоставленное всем превратностям непрекращающегося разговора. В разговоре неважно, кто сказал слово: у любого творца слишком много сотворцов – прежде всего, разумеется, его Бог, затем мудрецы былых времен, из сокровищницы которых он может невозбранно черпать, не страшась упрека в плагиате, и, наконец, вся народная общность, включенная в ситуацию разговора» (там же, с. 20).
(3) Подобное восприятие чуждо европейской культуре. Весьма симптоматично в этом смысле высказывание Медведева: «Завершающее понимание действительности вне искусства является дурным и ничем не оправданным эстетизмом» (П. Н. Медведев. Формальный метод в литературоведении. Серия: «Бахтин под маской». М., 1993, с. 150). И далее: «…можно осуществить своею жизнью художественную фабулу, так сказать, жить фабулически. Правда эти герои без произведения и фабулы без реального осуществления являются жуткими образованиями. Ведь жизненной реальности они не приобретают: слишком сильна для этого установка на произведение и, следовательно, на чуждую жизни завершенность» (там же, с. 156).
(4) Кто-то может возразить, упомянув «Мишне Тора» Рамбама или «Шульхан арух» Йосефа Каро. Но, во-первых, напомню, что речь идет о еврейской культуре до IX в.: появление галахических кодексов как раз и объясняется теми изменениями, которые еврейская культура претерпела в Средние века. Во-вторых, не лишним будет вспомнить о том, с каким трудом пробивали себе дорогу эти кодексы и какого рода возражения вызывали.